Один из вернувшихся из ада…

Николай Иосифович Левашкевич (1924-1993) до 1939 начал учиться в Русской гимназии в Бресте-над-Бугом, после 1945 учился здесь в жд техникуме.

Был арестован органами МГБ-НКВД 20 февраля 1946 года во время занятий. Сначала отбывал наказание в Якутии, с лета 1950 года был переведен на поселение прииска Ольчан. В августе 1951 года туда приехала его жена, и там же в феврале 1953 года родилась дочь (в поселке Усть-Нера). В 1954 смог вернуться в Брест, реабилитирован. В 1992 году был избран председателем Брестской городской ассоциации жертв политических репрессий. Сумел незадолго до кончины добиться воздвижения на Тришинском кладбище в Бресте памятника узникам сталинских лагерей. Вряд ли это получилось бы в последующие времена…

Напомню пронзительную публикацию тех времен Н.И.Левашкевича в нашей газете «Брестский курьер» № 42 (88) от 30 октября 1992 г.

Николай Иосифович Левашкевич. Фото из домашнего архива его дочери — Дианы Николаевны Хмелевской

ВЕРНУВШИЕСЯ ИЗ АДА

Н.ЛЕВАШКЕВИЧ, председатель Брестской городской Ассоциации жертв политических репрессий

30 октября – День бывших политзаключенных. День памяти и поминовения безвинно погибших миллионов репрессированных. День народной трагедии и скорби.

Мы, прошедшие через сталинский ад тюрем и лагерей и милостью Божьей выжившие, в великой печали склоняем наши головы перед нашими погибшими собратьями и провозглашаем им «Вечную память!».

Нет никого из нас, кто бы прожил хоть один день, не вспоминая о лагере. Через лагеря в нашей стране прошли миллионы безвинных, большинство из них там и погибли. Они безропотно умирали и остались лежать в безямянных могилах с биркой на левой ноге, и никто из родных и близких никогда не смог и уже не сможет преклонить колени перед прахом великих мучеников. Долго нам не давали говорить о прошлом, хотели, чтоб мы в себе оставили пережитое, чтоб не мешали кой-кому спокойно жить. Но как же это трудно прощать! Я ничего не забыл, не могу и не хочу забывать. Просто не имею права. Наши дети и внуки просто обязаны знать прошлое. Они должны быть бдительны, и былое не должно повториться. Никогда не смогу я простить всего пережитого, всего потерянного, всей своей обкраденной жизни, без вины погибших и замученных. Нельзя перечислить всех тех мест, опутанных колючей проволокой, которые на долгие годы стали нам печальной пристанью, а для многих и последним пристанищем. Это самые суровые, безлюдные, но зато богатые полезными ископаемыми области бывшего СССР. Это тысячи всяких ЛАГов, разбросанных по необъятной стране.

Умирали мы всюду, умирали тяжело, с проклятиями, без покаяния и креста, без последнего «прости», умирали, начиная с тюрьмы, от пыток и издевательств, в жутких условиях карцеров, убивали нас в камерах уголовники – «социально близкие» существовавшего режима, убивали на этапах и в лагерях, умирали в долгих муках от голода, увечий и непосильного труда, замерзали полураздетые на страшном морозе, и еще умирали быстро, мгновенно, получая пулю из маузера в затылок. Никто нас не оплакивал, не жалел, ведь были мы «враги народа», от которых заставляли отказываться даже самых близких. Бороться за жизнь было невыносимо тяжело, не было ни физических, ни моральных сил и выжили в этом аду очень и очень немногие. Ведь политические заключенные были поставлены ы особые «смертельные» условия – их разрешалось в лагерях использовать только на самых тяжелых, каторжных работах, где труд – жестоко-принудительный, рабский длился по 10-12 часов ежедневно при одном выходном в месяц (он же – банный день) и главным побудителем к более напряженному труду был голод, нормированное, в зависимости от трудовых показателей, питание. Полную пайку хлеба (а хлеб был основным питанием) получал лишь тот, кто выполнил норму. Это мой крик души о пережитом, это Колыма, это золотые прииски Кинерсала и Терехтях на Индигирке, это вольфрамовый рудник Аляскитовый, это скрученные, не разгибающиеся пальцы моих рук, вроде приросшие к кайлу и к тачке, добро хоть, что ложки в руке не надо держать было, весь выдаваемый приварок выпивался через край миски, и миска тщательно вылизывалась. А зима между Верхоянском и Оймяконом длится 8 месяцев и на работу гонят при морозе до 50 градусов, плевок замерзает на лету, а ты шагай на лесоповал, шагай в забой бить шурфа, добывать в шахте металл и выполняй норму, иначе дорога твоя под сопку с биркой на ноге, не выживешь, умрешь потерявшим человеческий облик дистрофиком. Одежка на тебе худая – прожженный от костра бушлат да вшивая телогрейка (полсрока я отбыл, не имея нательного белья). Холодный барак с нарами из круглых жердей без матраса, без подушки и одеяла (на прииске Кинерсала), жестокость режима, цинготные язвы на теле, но и номер на спине да параша в закрытом бараке Берлага. Такова была жизнь. А смерть?

На Колыму везли меня долго. Пароход «Советская Латвия» с трудом пробился сквозь шторм и льды в Магадан 3 февраля 1947 года. Во время такого этапирования умерло и погибло на пароходе несколько сот человек – в трюмах орудовали банды уголовников, охотившиеся за золотыми зубами и вольными «шмотками», свирепствовали болезни, мучили жажда и голод.

Зиму 1947-1948 г. на прииске Кимерсала пережила лишь половина заключенных. Умирали, в основном, от голода, от истощения. И сейчас у меня перед глазами штабель мертвых мерзлых тел, а случайно заглянув в административное помещение, увидел на железной печке уложенные по порядку отрезанные кисти рук, где они оттаивалм, чтоб затем было можно снять отпечатки пальцев (необходимая в лагере процедура над умершими). А как отвозили у нас на прииске покойника на вечный покой?

На небольшие санки укладывали голого покойника и привязывали к ним так, что ноги волочились сзади; двое заключенных-доходяг впрягались в санки и «похоронная процессия» двигалась так с трудом под сопку за 1,5 – 2 км. Там покойника сбрасывали и чаще всего не имея сил долбить мерзлый каменистый грунт, забрасывали горкой камней, в которые вставляли колышек с прикрепленной к нему жестянкой с тем же номером, что на бирке у ноги…

А где-то жили в тоске и тревоге, ждали, молились и все надеялись на встречу близкие и родные…

Какова судьба таких кладбищ?

Нет на сегодня могил безвинных жертв репрессий, их тайну хранят вечная мерзлота Севера да без стыда забытые бывшие кладбища, нет тех дорогих могил, где могли бы их родные и близкие, да и те, кому посчастливилось избежать той участи, с молитвой преклонить колени и положить букетик цветов в знак памяти и для душевного успокоения. И посему Брестская городская Ассоциация жертв политических репрессий и городской Совет демократических и культурных обществ, обосновываясь на Постановлении Верховного Совета Республики Беларусь от 21.01.90 г., где говорится об увековечении памяти жертв репрессий, обратились в горисполком с просьбой разрешить установить в г.Бресте памятник-монумент жертвам политических репрессий, который будет олицетворять не только символы трагедии и скорби нашего народа, но и символы его духовного возрождения, его стремления к миру и к свободе. Уверены в быстром положительном решении горисполкомом этого вопроса и призываем всю общественность города нам содействовать и принять активное участие в сооружении памятника.

P.S. Это обращение тогда возымело действие — памятник был сооружен.

1992 год. Панихида на Тришинском кладбище в Бресте — на месте закладки памятника узникам сталинских лагерей. Ведет панихиду о. Евгений Парфенюк. Фото из домашнего архива Дианы Николаевны Хмелевской — дочери Н.И.Левашкевича.

Нынешний вид памятника

Фото на самом верху материала — фрагмент памятника узникам сталинских лагерей в Бресте со строками Анны Ахматовой

Николай Александров, «Брестский курьер»

Один из вернувшихся из ада…

Похожие статьи: