Кто и почему пытается переписать историю?

В канун 75-летия начала Великой Отечественной войны защитники Брестской крепости посмертно вновь принимают огонь на себя. На этот раз от немецких историков.

На минувшей неделе в областной библиотеке имени Горького состоялась презентация сборника «Брест. Лето 1941 г. Документы. Материалы. Фотографии». Представленные в нем более трехсот источников (многие впервые) позволяют воссоздать действительность упомянутого периода в приграничье на сегодняшний день наиболее объемно, полно, всесторонне и детально.

Тем сильнее ощущается привкус горечи от попавшей в это, безусловно, заслуживающее внимание издание «ложки дегтя»: для руководителей группы авторов-составителей Кристиана Ганцера и сами защитники, и даже сотрудники мемориального комплекса «Брестская крепость-герой» оказались мишенями для обвинения их в ... искажении и фальсификации истории.

О защитниках легендарной Цитадели противник отзывался с уважением, когда до Победы оставалось еще очень далеко. Газета «Красная звезда» от 27 июня 1942 года приводила отрывок из боевого донесения штаба 45-й немецкой пехотной дивизии, заканчивающийся признательными словами: «Ошеломляющее наступление на крепость, в которой сидит отважный защитник, стоит много крови. Эта простая истина еще раз доказана при взятии Брест-Литовска. Русские в Брест-Литовске боролись исключительно упорно и настойчиво, они показали превосходную выучку пехоты и доказали замечательную волю к сопротивлению». С тех пор высказанное в документе мнение еще никто не смог убедительно оспорить и опровергнуть.

Три четверти века спустя былое уважение к достойному врагу Кристиан Ганцер превращает в руины. Для него – цитата – «Защитники Брестской крепости не были «сверхлюдьми». Без патронов пулемет не стреляет, одними штыками атаку автоматчиков не отбить, без воды на летней жаре против хорошо обеспеченного врага долго не повоюешь, большинство людей надежду на жизнь предпочитают верной смерти». Для того, кто привык воевать на всем готовом и по расписанию, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда – и Ганцер просто утверждает это как аксиому, истину в последней инстанции. В его изложении защитники Цитадели воспринимаются как нечто среднее между марионетками и попугаями: «Ветераны знали, что государство и общество ожидали от них услышать. Они повторяли то, что разжевывали пропагандисты. Это относится и к защитникам Брестской крепости, особенно после того, как в середине 1950-х годов первыми публикациями Смирнова были сформированы основные черты нарратива (то есть по сути «генеральной линии». - Примечание Е.Л.) о «героической обороне». Кроме того, это был шанс на реабилитацию, в которой государство им прежде отказывало. Своими рассказами они могли доказать, что были не предателями, а стойкими патриотами», пишет Ганцер – опять же в стиле одновременно и предположительном, и утверждающем, на основе собственных умозаключений. Между строк читается ясно и четко – защитники в угоду собственных интересов что-то утаивали, а что-то приукрашивали, тем самым сознательно скрывали правду, вводя в заблуждение миллионы людей. Ответить на сие утверждение из живых свидетелей практически уже некому – последнему оставшемуся в живых защитнику Брестской крепости Петру Котельникову на момент начала гитлеровского блицкрига исполнилось 12 лет.

8 ноября 1956 года был открыт музей обороны Брестской крепости, и вот уже практически шесть десятилетий он воспитывает череду подрастающих поколений на ярких примерах не картонно-бутафорского и не – вымышленного героизма. Естественно, подвиги летом 1941 года в Цитадели совершали не все, однако именно этот факт и требует отдать должное уважение тем, кто встал на защиту Цитадели, а вместе с ней – и всей страны. Но, как следует из написанного самим Кристианом Ганцером, героизация обороны - безнадежный анахронизм, пережиток ушедшей в небытие советской эпохи, который пора заменить новым осовремененным трендом. Каким именно? Это становится понятным из опубликованной в сборнике статьи г-на Ганцера «Сталина длинная тень. Плен как ключевая проблема историографии обороны Брестской крепости». Возможно, тематика выбрана произвольно, однако автоматически включающееся ассоциативное мышление ловко и незаметно утверждает в сознании измененную тождественность: мы говорим «крепость» - подразумеваем ... нет, теперь уже не мужество и героизм, а плен.

Сотрудников музея обороны Брестской крепости и в первую очередь тех, кто давно находится на заслуженном отдыхе, г-н Ганцер обвиняет в замалчивании данных, касающихся общего количества военнопленных крепости. Вот лишь одно из них таких обвинений: «Авторы - составители ( альбома «Крепость-герой 1971 года. – Примечание Е.Л.) - сотрудники музея - заходят настолько далеко, что фальсифицируют отчет о боевых действиях, опуская его фрагменты». Чтобы это утверждать, нужно, с одной стороны, совсем ничего не знать об особенностях того советского времени, на которое приходятся эти обвинения, что для профессионального историка недопустимо, – люди жили и работали в совершенно иных условиях, чем сейчас. С другой – недопустимо и игнорирование очевидного: трагедия судеб военнопленных, многим из которых пришлось пройти и нацистские, и советские лагеря, сегодня нашла отражение в общей экспозиционной и экскурсионной концепции мемориала.

Спустя 75 лет после начала Великой Отечественной войны Брестскую крепость пытаются использовать в качестве информационно-пропагандистской площадки для убеждения в явном превосходстве немецких вооруженных сил над советскими. Тема военнопленных в данном контексте представляет собой весьма удобное «поле»: соответствующие архивные исследования позволяют на основании цифр уменьшать показатель эффекта сопротивления, сводя сам данный факт к минимуму. Отдадим должное упомянутому историку – ему действительно удалось обнаружить массу интересных ранее не публиковавшихся документов, однако исправление статистических погрешностей, в общем и целом, не меняет главного. Не суть принципиально, оказался в немецком плену генерал Карбышев месяцем ранее или позднее – важнее, что он с самого начала отказался от сотрудничества с оккупантами и умер смертью в равной степени мучительной и героической. Точно также можно, опираясь не только на документы, но и собственные предположения, урезать сроки защиты Цитадели, что Ганцер и делает, вместе с тем никакая статистика не задрапирует и не опровергнет неоспоримого: взять крепость с ходу, как планировалось, не удалось - она дралась, она сражалась.

Видимо, тема военнопленных не случайно близка немецким историкам и исследователям прошлого. Первоначальные блестящие успехи вермахта во многом базировались именно на европейской безропотности и быстрых капитуляциях – там чаще выбирали поднятие рук выстрелам в ответ. Советская Россия, не в пример сытой и благополучной Европе, не стала «ложиться под немца», предпочтя ожесточенное сопротивление буквально с первых минут и часов вторжения, что и было явлено в Брестской крепости. И сейчас вновь обретает актуальность вопрос: почему?

Во включенном в сборник письме от 26 июня 1941 года командир роты 133-го пехотного полка Михаэль В. сообщает своей невесте Ине Г.: «Это отчаянное сопротивление почти невозможно понять. Но этих советов (так по тексту письма. – Примечание Е.Л.) натравливают их офицеры, а особенно политические комиссары, их сразу же расстреливают, если они предпримут попытку сдаться, поэтому они от отчаяния и обороняются до последнего». Сегодня Кристиан Ганцер повторяет ту же вводную, которая использовалась пропагандистским аппаратом фюрера в отношении немецких военных частей – согласно этой догме главной движущей силой советского сопротивления являлся инстинктивный животный страх. «Что побуждает человека, стоящего перед выбором: смерть или плен, застрелиться или с криком «Ура!» броситься под вражеский пулеметный огонь? Страх? Отчаяние? Страх перед неизвестностью, ожидавшей в плену, или расстрелом немцами? Осознание того, что будешь расстрелян своими же, если этого не сделать? Знание о том, что с моральной точки зрения плен осуждается обществом? Последствия для родных, которых могут сослать в лагеря? Страх перед судами НКВД, которые будут ждать тебя после освобождения из плена?» - перечисляет предположительные мотивы Кристиан Ганцер. Намеренно или нет, в этом перечне почему-то отсутствует еще одна важная причина - любовь к Родине: видимо, в прагматично-рациональном немецком понимании в условиях сталинского режима она просто не могла и не должна была рассматриваться в качестве какого-то веского фактора.

Для немца-захватчика лета 1941-го и сегодняшнего немца-историка многие поступки защитников Брестской крепости были и продолжают оставаться неправильными, нелогичными, а потому – в их понимании – они и не должны являться примерами. «Разумно ли это – представлять подрастающим поколениям самоубийство как выбор настоящего патриота? Разве нужно выставлять в героическом свете ситуацию, когда кто-то добровольно идет на смерть перед глазами своей жены и детей?» - спрашивает Кристиан Ганцер. Но ведь предпочтение смерти плену далеко не всегда просто программная идеологическая установка к обязательному исполнению, это еще и осознанный выбор любого солдата и офицера любой воюющей армии в предчувствии неизбежности падения «третьего рейха» стрелялось немало немецких армейских чинов самого разного ранга, а еще ранее Гитлер присвоил Фридриху Паулюсу звание фельдмаршала в надежде, что тот покончит с собой, чего не произошло – выстрелу в висок Паулюс предпочел пленение. И уж никак нельзя считать глупой или бессмысленной смерть офицера или солдата, добровольно отправляющегося в пекло – тем самым он и защищает своих родных и близких.

С немецкой точки зрения, оказывается бессмысленным и ненужным поступок защитника крепости Владимира Шабловского: «Капитана Шабловского за его фактическое самоубийство на протяжении десятилетий чествуют как достойного подражания патриота, он упоминается практически в каждой публикации о Брестской крепости, например: «Когда пленных вели через мост над обводным каналом, Шабловский оттолкнул конвоира плечом и, вскрикнув «За мной!», бросился в воду. Автоматная очередь оборвала жизнь патриота»... Возьмем на себя смелость предположить, что речь идет совсем не о самоубийстве, но о бесстрашии человека, предпринявшего дерзкую попытку, рассчитанную на внезапность, – прорваться сквозь кольцо окружения, чтобы вернуться и вновь бить врага. Такие, как Шабловский, представляли угрозу планам Гитлера – ведь именно такие люди и стали преградой на пути накатывающейся волны блицкрига.

«Разве государство принципиально выше отдельной личности?» - задается вопросом Кристиан Ганцер. Советский народ одержал Победу в войне с фашизмом, прежде всего, потому, что в тяжелейших для него условиях общее дело борьбы с захватчиком оказалось главнее частного и личного. А еще благодаря массовому партизанскому движению, развернувшемуся в тылу врага. И не суть важно, что развивалось оно под патронажем партийного руководства – в ряды народных мстителей вступали добровольно, как бы кто-то не стремился доказать обратное. Здесь уместно привести выдержки из книги «Не стреляйте в партизан» авторства Эдуарда Нордмана – одного из организаторов партизанского движения в Беларуси: «Нас, получается, гнали в партизанские отряды из-под палки? Должен сказать, что до подобного кощунства (иного слова не подберешь) не додумались даже немцы во время той кровопролитной войны, хотя именно для них мы стали настоящей костью в горле. Наоборот, как показали более поздние исследования, будучи людьми скрупулезными, они в своих донесениях отмечали, что случаев насильственного включения в партизанские отряды не зафиксировано. А ведь они-то хотя бы в пропагандистских целях могли дать волю своим идеологическим фантазиям, но немцы не додумались или не позволили себе того, что много лет спустя позволяют себе другие».

Вопрос непонимания, а, соответственно, и невосприятия немецкой стороной психологии советских людей, еще раньше поднимал главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза, профессор Александр Новиков, приводивший в качестве показательного примера воздушный таран: «Любой прием воздушного боя требует от летчика отваги, мужества и мастерства. Но таран, тем более лобовой, предъявляет к человеку неизмеримо более высокие требования. Воздушный таран – это не только молниеносный расчет, исключительная храбрость и самообладание. Таран в небе – это, прежде всего, готовность к самопожертвованию, последнее испытание на верность своему народу, своим идеалам. Это одна из наивысших форм проявления того самого морального фактора, присущего советскому человеку, которого не учел да и не мог учесть враг, так как он имел о нашем народе весьма смутное представление. И не случайно за всю войну ни один вражеский пилот не отважился на таран... Допускаю, что героизм одиночек может быть рожден ослеплением в битве или отчаянием, но массовый героизм советских воинов, свидетелями которого мы были в годы войны с немецкими фашистами, глубоко осознан и целенаправлен». Если исключить тематическую летную специфику, эти слова с полным правом применимы и к защитникам Брестской крепости.

В качестве постскриптума хотелось бы отметить особенность миссии исследователей, занимающихся тематикой военнопленных. Тема эта в буквальном смысле слова не имеет границ, так как с ней раньше или позже приходится сталкиваться любому вступившему в войну государству. Не является в этом плане исключением и Германия, чьи солдаты и офицеры не единожды оказывались в «мешках» и «котлах» окружения, побежденные и плененные. Почему-то для Кристиана Ганцера советские военнопленные из Брестской крепости представляют куда больший познавательно-исследовательский интерес, нежели военнопленные Германии...

Евгений ЛИТВИНОВИЧ

zarya.by

Кто и почему пытается переписать историю?

Похожие статьи: