Узник лагеря «РЕВИР» или история одной фотографии из Брестской крепости

На многих брестских дискуссионных площадках до сих пор идут споры о том, где именно была сделана эта фотография.

Одни утверждают, что это развалины порохового погреба №4 оборонительного пояса Брестской крепости в деревне Аркадия, другие - развалины порохового погреба напротив участка кольцевой казармы 44-го стрелкового полка - через рукав Мухавца на территории Кобринского укрепления.

Подробно про эту фотографию и человека на ней пишет Василий Сарычев в своей шестой книге «В поисках утраченного времени», но обо всем по порядку.

В ноябре 2014 года у Ковельского шоссе перезахоранивали останки узников лагеря военнопленных «Ревир» (в переводе с немецкого «Лазарет») на территории Южного городка.

Принято считать, что в лагере было 15 000 военнопленных, а живыми вышли около ста. Даже с учетом того, что грубая прикидка наверняка многого не учитывала - побегов, коллаборационного рекрутства, выкупов и изъятий сердобольными женщинами под видом мужей или сыновей, с учетом всех возможных поправок и допущений - просто вдумайтесь в соотношение цифр...

Данный снимок, сделанный в 1961 году в крепости фотографом Михаилом Ананьиным, обошел полмира. Мужчина без ноги, плачущий у глыбы развороченного бетона, - Владимир Иванович Фурсов.

Камни на снимке предположительно развалины порохового погреба напротив участка кольцевой казармы 44-го стрелкового полка через рукав Мухавца на территории Кобринского укрепления. На этих гектарах десятилетиями стоял артиллерийский полк, где историческим артефактам предпочитали образцовый порядок.

Облагораживая территорию, артиллеристы подрывали остатки стен и на увещевания научных сотрудников мемориала отвечали: у вас хватает своих гектаров, а мы у себя подровняем..

Кстати, исчезновением остатков бывшего бригитского монастыря, где при Польше и первых советах была тюрьма, мы тоже обязаны аккуратным артиллеристам.

Mалоизвестный факт:

Фотокорреспондент Михаил Ананьин, бывший партизан, и сам потерял на войне стопу. Ему лучше чем кому бы то ни было понятны чувства человека на костыле, приникшего к бетонной руине...

22 июня 1941 года он был сержантом минометной батареи 125-го стрелкового полка. Война застала его в северо-западной части Кобринского укрепления. Тот участок, как, собственно, и всю крепость, согласно планам, оборонять не требовалось: личному составу предписывалось выходить в район сосредоточения. И сержант Фурсов с группой бойцов пробился в сторону железнодорожного полотна, участвовал в боях в районе Бреста и тяжелораненым попал в плен.

Из воспоминаний Владимира Фурсова:

«В июле немцы объявили, что мы являемся военнопленными, и на гужевом транспорте стали свозить в Южный городок.. Здесь был создан первый на советской земле фашистский концлагерь смерти. Вся огромная территория городка была буквально завалена тысячами тяжелораненых, в воздухе стояло страшное зловоние от разлагающихся ран; вокруг раздавались крики и стоны... В этой кошмарной, трудноописуемой обстановке я впервые увидел хирурга Ивана Кузьмича Маховенко. Он ходил с группой наших врачей и медицинских сестер среди беспомощно лежащих раненых. Внимательно осматривал раны и у каждого щупал пульс. После этого санитары, фельдшеры и медсестры разносили раненых по отсекам казарм городка. Вместе со мной в первый корпус были помещены 50 раненых.

...Иван Кузьмич по строго заведенному распорядку каждое утро обходил раненых своего корпуса, но их с каждым днем становилось меньше и меньше. Подходя к больному, он неизменно определял пульс, а мы с тревогой и надеждой смотрели ему в глаза...

Мне он всегда говорил: "У тебя сильное сердце, сержант. Ты должен выжить". А следовавший за ним наш "палатный" врач Цирюльников добавлял: "Эх, тебе бы яиц и сливочного масла, ты не только бы выжил, но остался с ногами".

В эти дни голод был самым страшным нашим врагом. Положение усугублялось тем, что кто-то из санитаров передавал больным самосад. «Закрутка» стоила порции (80-100г) суррогатного хлеба или черпака баланды — единственного нашего суточного рациона. Доведенные до отчаяния люди меняли свой рацион на эту зеленую дрянь. Такой «закруткой» накуривались до десяти человек, так как достаточно было одной затяжки, чтобы на какое-то время потерять сознание. Иван Кузьмич и другие врачи решительно с этим боролись. Доктор Ильин (врач городской больницы) спас меня от неминуемой гангрены, а Иван Кузьмич боролся за мою жизнь и хотел сохранить ногу. Силы мои иссякали, рана начала гноиться. После гибели последних защитников крепости немцы под конвоем повели санитаров искать под руинами медикаменты. Как сейчас помню этот день - 16 сентября. При утреннем обходе Иван Кузьмич сказал мне, что под развалинами крепостного госпиталя кое-что откопали и он сможет ампутировать ногу. Это был последний шанс на спасение.

После ампутации я несколько дней не приходил в сознание. В те дни в операционной дежурила замечательная сестричка Аня Каменева, которая как могла боролась за наши жизни. Во время ее отсутствия санитары сочли меня мертвым, положили на носилки и понесли во двор, где трупы складывались в штабеля, а ночью вывозились в овраг. Но судьба даровала мне жизнь. Санитаров встретила Аня, она узнала меня и потребовала поставить носилки. Сама побежала к Ивану Кузьмичу, который немедленно явился и по едва уловимому пульсу установил слабые признаки жизни. Он велел вернуть меня в палату и ввел подкожно лекарства.

Только 22 сентября я впервые после операции открыл глаза. Аня сохранила мои порции хлеба, а вероятно и свои, сделала затирку и накормила меня.

Потом Ивана Кузьмича куда-то увезли, а также и многих медицинских сестер, в том числе Аню.

Спасаясь от верной гибели, некоторые медики бежали, а мы, раненые, остались умирать медленной мучительной смертью.

1942 года из 12 тысяч тяжелораненых бойцов и командиров (сейчас принята другая цифра) в концлагере осталось в живых не более ста человек.

Лагерь немцы ликвидировали, а оставшихся раненых перевезли в другой лагерь, под Бяла-Подляску...»

Владимир Фурсов без ноги прошел немецкие лагеря и каким-то чудом сумел выжить. В середине сороковых он наконец добрался домой. А дома его считали погибшим. В тот день мать пришла на вокзал встречать младшего сына - Владимирова брата. Но так случилось, что поезд на полчаса опоздал, а пришел другой, которым приехал Фурсов. Увидев Володю с подвязанной штаниной, мать рухнула без чувств. Но нога, оказалось, в жизни не главное: Скорее, как раз в силу ее отсутствия Владимир Иванович избежал участи многих освобожденных военнопленных, не отправился после войны из немецких лагерей прямиком в лагеря советские. Фурсов преодолел свое увечье, не раскис, поднялся, налег на учебу и вырос в профессора Алма-Атинского университета. Все годы он носил в сердце память о своих спасителях и был безмерно счастлив известию, что Иван Кузьмич, жив и заведует больницей в подмосковном Ногатине.

Потом была длинная переписка и наконец случай вырваться в командировку в Москву.

«Трудно описать, с каким чувством и трепетом я подошел к двери и нажал кнопку звонка, - вспоминал Владимир Иванович. Я не мог представить себе нашу встречу».

Дверь открыла грустная женщина. Фурсов назвался. Они вошли в комнату, где никого не было. Женщина сказала: «Вот здесь он жил» — и заплакала.

Иван Маховенко умер всего за месяц до этой несостоявшейся встречи. Другого дорогого человека - Аню Каменеву - спасенному узнику «Ревира» разыскать не удалось.

Узник лагеря «РЕВИР» или история одной фотографии из Брестской крепости

Похожие статьи: